Таня, 16 лет
Знаете, а ведь жизнь прекрасна. Но понимаешь это, только когда что-то теряешь.
Еще совсем недавно спокойствие и беспечность воспринимались мной, как данность. Все есть, ничего не надо. Самая большая проблема – не купили новый мобильный, самые горькие слезы – мальчик внимания не обращает. В остальном все было отлично. С папой вот еще разве что отношения не складывались... То он на меня наорет, то я на него. У нас было довольно своеобразное общение. Правильно говорят: похожие люди часто не ладят. Мы же с отцом были просто одинаковые. Оба раздражались по мелочам и обожали чипсы, были невнимательны к родным и готовы были мир перевернуть ради друзей. Но уж так получилось – не сошлись. С самого детства. Тогда был осенний вечер, среда. Причем уже такой осеннее-зимний, когда метет снег, уровень земли приподнимается из-за сугробов и по утрам из-за тумана не видно дороги в школу. Я сидела в комнате и болтала по телефону, пила горячий чай. Краем уха слышала: отец привез продукты, веселилась сестра, готовился ужин.
Открылась дверь, и в комнату вбежала мать. Взгляд у нее был безумным, даже страшным.
– Таня, дай телефон. Быстро. Папу по голове ударили.
Отец стоял у косяка и стирал кровь, которая стекала на глаза. Судорожно тыкал пальцами в свой мобильный телефон, но не мог никак что-то набрать.
Мама усадила папу на стул и начала звонить в скорую. Между тем папа набирал милицию, а я – соседку снизу, врача. Два голоса наперебой пересказывали одну и ту же историю. Когда отец шел со стоянки, его ударили по голове. Он упал и потерял сознание. У него украли два телефона, все ключи и документы. Как он после всего этого дошел домой сам, непонятно.
Папа повернулся к матери и спросил:
– Кать, а какой у нас адрес?
Какой у нас адрес?! Я медленно сползла по стене на пол.
Отца уложили на диван. Скорая помощь и милиция приехали почти мгновенно – я и не ожидала от них такой прыти. Врачи поставили капельницу. Сотрудники правоохранительных органов взяли показания.
У папы из уха текла кровь – он постоянно это повторял. Его била крупная судорога. Одна медсестра сказала другой:
– Давление по нулям.
Милиционер, постоянно что-то записывающий в свой блокнот, спросил у отца его возраст.
– 18, – сказал мой папа.
Я отшатнулась: папе было 36…
Все это длилось полтора часа – с 8:35 до 9:50. В один момент мама попросила меня подойти к отцу. Я села рядом и осторожно взяла его за большую, холодную руку. Он посмотрел на меня чужим, не понимающим кто я взглядом.
Приехала вторая – «реанимационная» – скорая. Папа с мамой уехали, а мы с сестрой остались дома. Мама вернулась только утром – бледная и невыспавшаяся. Довольно спокойная, но будто отсутствующая. А папа...
По приезде в больницу папу осмотрел врач. Оказалось, что у него трещина в височной кости. Папе сделали укол, после – переложили его в обыкновенную палату спать. Около часу ночи у папы начался сильный припадок. Он что-то бессвязно говорил, как-то неестественно складывал пальцы, пытался сорвать марлю с головы. Под левым глазом у отца растеклась гематома. Гематома – это сгусток крови под кожей. Очень опасная штука. Естественно, мама позвала медсестру. «Самая ответственная» медработница посмотрела на это все очень неодобрительно и пошла спать дальше. К утру папа потерял сознание. Врачей предупреждали: за этим пациентом нужен серьезный уход, это не случайный человек в городе. Толку-то. Мы до сих пор не понимаем, почему же помощь была оказана так поздно. Может быть, доктора боялись ночной операции. Может быть, не сразу поняли всю серьезность ситуации. Я не знаю. Да и не важно уже это теперь.
В семь утра папу повезли на операцию в предсмертном состоянии.
Поставили другой диагноз – перелом основания черепа. Это смертельный диагноз. Операция прошла успешно. Главное было – критические сутки и неделя после. Мы с мамой в два телефона рассказывали всем друзьям семьи то, что знали сами. Мы пытались найти врачей: «Хоть из Москвы, хоть из Европы, хоть из Австралии, хоть с того света – отовсюду достанем, вы, главное, скажите кого». Нам долго не говорили, кого нужно пригласить. Наши дорогие врачи беспомощно качали головами: «Мы, конечно, понимаем, что вы нам не доверяете…» Да о каком тут доверии вообще может идти речь?! Доктор, который оказался в силах оценить папин случай, развел руками: «В дом пришла беда».
Пять дней папа пролежал в коме. Было три возможных выхода из этого состояния. Первый – восстановление, конечно же, частичное, о полном не могло быть и речи. Второй – кома. Третий – смерть.
На углу нашего дома еще долго оставалась кровь. А на папиной дубленке навсегда отпечатался след от удара – видимо, били и по почкам. Я нервничала, психовала, срывалась на друзьях. Почти никому ничего не рассказывала. Не могла, не получалось. С субботы на воскресенье у папы случился ишемический инсульт сосудов головного мозга. Мне не сказали об этом. Мама ездила в церковь. Надежды не оставалось. А была ли она вообще?
Самой сложной оказалась ночь воскресенья. Я поставила фотографию папы с сестрой в рамку. И впервые за эти дни расплакалась. Тогда же мы с мамой пересмотрели все семейные архивы, а потом написали по письму. Мама еще сказала: «Мы поедем с утра в больницу и отдадим наши послания доктору. Он положит их папе под подушку. Тот проснется, прочтет все и поймет, что мы рядом…»
Но класть письма под подушку было больше некому.
В ту ночь в четыре утра случилась первая клиническая смерть, после которой папу смогли откачать. В девять утра все повторилось.
Клиническая смерть – это когда сердце отказывается работать, а мозг борется. Сердце еще можно запустить, а мозг – уже нет. Так вот, в девять часов утра отказался работать и мозг.
Я пришла из школы, а дверь в квартиру была не заперта. Откуда-то с трех сторон ко мне подлетели две бабушки и мама. Они что-то говорили, но отказывалась слушать:
– Тань, папа умер. Папы больше нет. Тань, Таня...
С полки на меня смотрела фотография – та самая, которую я ночью вставила в рамку. Папа улыбался.
Приходили какие-то люди. Не помню, кто именно был – я слабо соображала. Пришла моя подруга – она водила меня за руку и буквально говорила, что делать, когда и куда вставать, садиться. Я старалась не плакать, но слезы текли сами собой.
В ту ночь мы с мамой уснули только благодаря снотворным. На следующее утро меня пораньше выставили из дома, чтобы я не видела, как привозят папу. Я сходила в школу – там уже все обо всем знали. Меня доставили за руку обратно.
Страшнее всего было входить в квартиру. Папа на тот момент уже был дома. В гробу.
Мама погладила папу по пиджаку и сказала:
– Ну вот, Тань, это твой папка...
Тогда я впервые увидела папино лицо. Такое спокойное, с плотно сжатыми губами.
Я смотрела и отказывалась что-либо понимать. В какие-то моменты мне казалось, что папа улыбается, а в какие-то – что щурится. Живой. Как живой.
Всю ночь мы – я и мама – проговорили с папой. Плели какую-то чушь и представляли, что бы он ответил. Я ведь совсем не знала его… И уже никогда больше не узнаю.
Папа дома, папа спит в зале – с этой мыслью я уснула в ту ночь. По-другому было невозможно.
Потом был один эпизод – такой странный и впечатляющий. Я стояла и смотрела в окно. Из машины вышла девушка – незнакомая, юная, хрупкая, с красными гвоздиками. Я еще подумала:
«О, это к нам…».
Я была возле папы одна. Вика (так звали девушку) подошла ко мне со спины.
– Таня?
– Да.
– Твой папа был очень хорошим человеком, Таня.
Как в кино. Я и не думала, что так бывает.
Были похороны. Было 500 человек народу. Я не плакала – ради мамы. Пять раз прошла мимо папы, поцеловала его. Странно, но я была словно не там.
А потом было время. Много времени. Было заключение судебно-медицинской экспертизы. Был полный диагноз: «Перелом трех ребер. Перелом основания черепа. Трещины в височной, лобной, теменной и затылочной костях. Неврологические повреждения мозжечка. Шансов выжить – никаких изначально».
Были вечера… Была папина гитара и мои аккорды на ней. Был диск с песнями, которые он пел,
и слайд-шоу с его фотографиями. Были ночные разговоры с мамой. Было много-много слез. Не было только одного. Не было больше папы. Иногда он мне снится. Один раз привиделось нечто совсем странное. Будто я пришла из школы, а папа с мамой сидят на кухне, разговаривают о чем-то своем и совсем меня не замечают. Я подбегаю к ним и начинаю орать: «Прости меня, папа, прости меня!» Он улыбается и спрашивает: «За что, дурочка?»
Маме папа по ночам рассказывает, что он видит там, наверху. Дрожь от этого пробирает. Крупные мурашки.
В мамином сне папа однажды ожил – встал из гроба. Все, конечно же, обрадовались. Он пошел по дороге и начал падать. Падал, падал, потихоньку умирал.
Наверное, и лучше, что на самом деле он умер сразу, не остался лежать в коме бессрочно. Тогда нам бы пришлось делать выбор – оставлять его живым или нет. А это по сути ведь почти эвтаназия. Слово «эвтаназия» всегда пугало меня. Оказывается, у него странные греческие корни: eu – хорошо, thanatos – смерть. Удивительно, но иногда эти понятия и правда сходятся воедино.
У нас же все сошлось само собой. Мама тогда сказала: «Даже в этой ситуации папа взял всю тяжесть на себя и избавил нас от трудностей».
Сейчас, когда кто-то говорит мне о том, что у меня больше нет папы, пусть даже и не с целью оскорбить, задеть, я могу очень сильно обидеться. Мне об этом можно говорить. А остальным – нет, нельзя.
Из-за чего-то подобного я даже с девочкой, которая мне некогда лучшей подругой была, перестала общаться. Она мне однажды позвонила и начала рассказывать, как у нее умер попугайчик. Мол, я даже представить себе не могу, как она горевала, как плакала. Я просто трубку положила – ну как мне это слушать?
Я не могу представить себе папу сейчас. Не знаю почему. Хотя нет, знаю: трудно представить человека живым, когда видел его в гробу.
Вот чего я и правда не знаю, так это что было бы, будь папа жив. Я не знаю, как бы жила я, мама, сестра.
Наверное, я уже свыклась. Скоро будет год, как папы нет с нами. Мы прожили целый год, а я этого, в общем-то, и не заметила. Время летит очень быстро.
Быстро и медленно – одновременно. Иногда оно застывает. Когда я слышу по ночам мамины всхлипы в подушку. Или когда в плеере играют песни, которые десять лет назад папа записал на доисторический магнитофон.
Больше всего я жалею о том, что мы с ним так мало знали друг друга, так мало общались. Ведь мы были так похожи… Но ничего уже не исправить.
Тех уродов нашли. В тот вечер они ударили так еще девять человек. Пятерым повезло – они полностью оправились. А вот четверо остались инвалидами. Но инвалид – понятие растяжимое. Инвалид может быть со сломанной челюстью, а может быть и невменяемым… Что лучше – жизнь без сознания или жизнь лишь в чьем-то сознании? Я не знаю.
Уродов посадили. На какой-то такой чисто символический срок, года два или три, по-моему. Мне это не то чтобы интересно. В какой-то момент мне хотелось, чтобы они загнулись в тюрьме. Но у нас нет свидетелей – им не могут надбавить срок за убийство. В какой-то момент хотелось – но не сейчас. Несколько молодых парней. Я не хочу их даже видеть. Возможно, я простила их. Откуда я знаю их и их жизни… Они же тоже люди. А нам, людям, надо относиться друг к другу терпимее. Ведь жизнь прекрасна. И я хочу, чтобы все-все понимали это до того, как потеряют что-то очень и очень дорогое.
если вдруг
Чувство вины перед умершим близким – тяжкий груз, заставляющий вновь и вновь оглядываться в прошлое и пропускать мимо себя события настоящего. Представь только, что есть возможность поделиться своим раскаянием с тем, кого уже нет. Вряд ли этот человек одобрил бы самобичевание, вряд ли бы ругал и вспоминал неприятные события, хотел чьей-то смерти вместо себя.
Делать выводы – вот единственный выход. Не повторять ошибок и беречь и ценить тех, кто рядом.
март 2008
Знаете, а ведь жизнь прекрасна. Но понимаешь это, только когда что-то теряешь.
Еще совсем недавно спокойствие и беспечность воспринимались мной, как данность. Все есть, ничего не надо. Самая большая проблема – не купили новый мобильный, самые горькие слезы – мальчик внимания не обращает. В остальном все было отлично. С папой вот еще разве что отношения не складывались... То он на меня наорет, то я на него. У нас было довольно своеобразное общение. Правильно говорят: похожие люди часто не ладят. Мы же с отцом были просто одинаковые. Оба раздражались по мелочам и обожали чипсы, были невнимательны к родным и готовы были мир перевернуть ради друзей. Но уж так получилось – не сошлись. С самого детства. Тогда был осенний вечер, среда. Причем уже такой осеннее-зимний, когда метет снег, уровень земли приподнимается из-за сугробов и по утрам из-за тумана не видно дороги в школу. Я сидела в комнате и болтала по телефону, пила горячий чай. Краем уха слышала: отец привез продукты, веселилась сестра, готовился ужин.
Открылась дверь, и в комнату вбежала мать. Взгляд у нее был безумным, даже страшным.
– Таня, дай телефон. Быстро. Папу по голове ударили.
Отец стоял у косяка и стирал кровь, которая стекала на глаза. Судорожно тыкал пальцами в свой мобильный телефон, но не мог никак что-то набрать.
Мама усадила папу на стул и начала звонить в скорую. Между тем папа набирал милицию, а я – соседку снизу, врача. Два голоса наперебой пересказывали одну и ту же историю. Когда отец шел со стоянки, его ударили по голове. Он упал и потерял сознание. У него украли два телефона, все ключи и документы. Как он после всего этого дошел домой сам, непонятно.
Папа повернулся к матери и спросил:
– Кать, а какой у нас адрес?
Какой у нас адрес?! Я медленно сползла по стене на пол.
Отца уложили на диван. Скорая помощь и милиция приехали почти мгновенно – я и не ожидала от них такой прыти. Врачи поставили капельницу. Сотрудники правоохранительных органов взяли показания.
У папы из уха текла кровь – он постоянно это повторял. Его била крупная судорога. Одна медсестра сказала другой:
– Давление по нулям.
Милиционер, постоянно что-то записывающий в свой блокнот, спросил у отца его возраст.
– 18, – сказал мой папа.
Я отшатнулась: папе было 36…
Все это длилось полтора часа – с 8:35 до 9:50. В один момент мама попросила меня подойти к отцу. Я села рядом и осторожно взяла его за большую, холодную руку. Он посмотрел на меня чужим, не понимающим кто я взглядом.
Приехала вторая – «реанимационная» – скорая. Папа с мамой уехали, а мы с сестрой остались дома. Мама вернулась только утром – бледная и невыспавшаяся. Довольно спокойная, но будто отсутствующая. А папа...
По приезде в больницу папу осмотрел врач. Оказалось, что у него трещина в височной кости. Папе сделали укол, после – переложили его в обыкновенную палату спать. Около часу ночи у папы начался сильный припадок. Он что-то бессвязно говорил, как-то неестественно складывал пальцы, пытался сорвать марлю с головы. Под левым глазом у отца растеклась гематома. Гематома – это сгусток крови под кожей. Очень опасная штука. Естественно, мама позвала медсестру. «Самая ответственная» медработница посмотрела на это все очень неодобрительно и пошла спать дальше. К утру папа потерял сознание. Врачей предупреждали: за этим пациентом нужен серьезный уход, это не случайный человек в городе. Толку-то. Мы до сих пор не понимаем, почему же помощь была оказана так поздно. Может быть, доктора боялись ночной операции. Может быть, не сразу поняли всю серьезность ситуации. Я не знаю. Да и не важно уже это теперь.
В семь утра папу повезли на операцию в предсмертном состоянии.
Поставили другой диагноз – перелом основания черепа. Это смертельный диагноз. Операция прошла успешно. Главное было – критические сутки и неделя после. Мы с мамой в два телефона рассказывали всем друзьям семьи то, что знали сами. Мы пытались найти врачей: «Хоть из Москвы, хоть из Европы, хоть из Австралии, хоть с того света – отовсюду достанем, вы, главное, скажите кого». Нам долго не говорили, кого нужно пригласить. Наши дорогие врачи беспомощно качали головами: «Мы, конечно, понимаем, что вы нам не доверяете…» Да о каком тут доверии вообще может идти речь?! Доктор, который оказался в силах оценить папин случай, развел руками: «В дом пришла беда».
Пять дней папа пролежал в коме. Было три возможных выхода из этого состояния. Первый – восстановление, конечно же, частичное, о полном не могло быть и речи. Второй – кома. Третий – смерть.
На углу нашего дома еще долго оставалась кровь. А на папиной дубленке навсегда отпечатался след от удара – видимо, били и по почкам. Я нервничала, психовала, срывалась на друзьях. Почти никому ничего не рассказывала. Не могла, не получалось. С субботы на воскресенье у папы случился ишемический инсульт сосудов головного мозга. Мне не сказали об этом. Мама ездила в церковь. Надежды не оставалось. А была ли она вообще?
Самой сложной оказалась ночь воскресенья. Я поставила фотографию папы с сестрой в рамку. И впервые за эти дни расплакалась. Тогда же мы с мамой пересмотрели все семейные архивы, а потом написали по письму. Мама еще сказала: «Мы поедем с утра в больницу и отдадим наши послания доктору. Он положит их папе под подушку. Тот проснется, прочтет все и поймет, что мы рядом…»
Но класть письма под подушку было больше некому.
В ту ночь в четыре утра случилась первая клиническая смерть, после которой папу смогли откачать. В девять утра все повторилось.
Клиническая смерть – это когда сердце отказывается работать, а мозг борется. Сердце еще можно запустить, а мозг – уже нет. Так вот, в девять часов утра отказался работать и мозг.
Я пришла из школы, а дверь в квартиру была не заперта. Откуда-то с трех сторон ко мне подлетели две бабушки и мама. Они что-то говорили, но отказывалась слушать:
– Тань, папа умер. Папы больше нет. Тань, Таня...
С полки на меня смотрела фотография – та самая, которую я ночью вставила в рамку. Папа улыбался.
Приходили какие-то люди. Не помню, кто именно был – я слабо соображала. Пришла моя подруга – она водила меня за руку и буквально говорила, что делать, когда и куда вставать, садиться. Я старалась не плакать, но слезы текли сами собой.
В ту ночь мы с мамой уснули только благодаря снотворным. На следующее утро меня пораньше выставили из дома, чтобы я не видела, как привозят папу. Я сходила в школу – там уже все обо всем знали. Меня доставили за руку обратно.
Страшнее всего было входить в квартиру. Папа на тот момент уже был дома. В гробу.
Мама погладила папу по пиджаку и сказала:
– Ну вот, Тань, это твой папка...
Тогда я впервые увидела папино лицо. Такое спокойное, с плотно сжатыми губами.
Я смотрела и отказывалась что-либо понимать. В какие-то моменты мне казалось, что папа улыбается, а в какие-то – что щурится. Живой. Как живой.
Всю ночь мы – я и мама – проговорили с папой. Плели какую-то чушь и представляли, что бы он ответил. Я ведь совсем не знала его… И уже никогда больше не узнаю.
Папа дома, папа спит в зале – с этой мыслью я уснула в ту ночь. По-другому было невозможно.
Потом был один эпизод – такой странный и впечатляющий. Я стояла и смотрела в окно. Из машины вышла девушка – незнакомая, юная, хрупкая, с красными гвоздиками. Я еще подумала:
«О, это к нам…».
Я была возле папы одна. Вика (так звали девушку) подошла ко мне со спины.
– Таня?
– Да.
– Твой папа был очень хорошим человеком, Таня.
Как в кино. Я и не думала, что так бывает.
Были похороны. Было 500 человек народу. Я не плакала – ради мамы. Пять раз прошла мимо папы, поцеловала его. Странно, но я была словно не там.
А потом было время. Много времени. Было заключение судебно-медицинской экспертизы. Был полный диагноз: «Перелом трех ребер. Перелом основания черепа. Трещины в височной, лобной, теменной и затылочной костях. Неврологические повреждения мозжечка. Шансов выжить – никаких изначально».
Были вечера… Была папина гитара и мои аккорды на ней. Был диск с песнями, которые он пел,
и слайд-шоу с его фотографиями. Были ночные разговоры с мамой. Было много-много слез. Не было только одного. Не было больше папы. Иногда он мне снится. Один раз привиделось нечто совсем странное. Будто я пришла из школы, а папа с мамой сидят на кухне, разговаривают о чем-то своем и совсем меня не замечают. Я подбегаю к ним и начинаю орать: «Прости меня, папа, прости меня!» Он улыбается и спрашивает: «За что, дурочка?»
Маме папа по ночам рассказывает, что он видит там, наверху. Дрожь от этого пробирает. Крупные мурашки.
В мамином сне папа однажды ожил – встал из гроба. Все, конечно же, обрадовались. Он пошел по дороге и начал падать. Падал, падал, потихоньку умирал.
Наверное, и лучше, что на самом деле он умер сразу, не остался лежать в коме бессрочно. Тогда нам бы пришлось делать выбор – оставлять его живым или нет. А это по сути ведь почти эвтаназия. Слово «эвтаназия» всегда пугало меня. Оказывается, у него странные греческие корни: eu – хорошо, thanatos – смерть. Удивительно, но иногда эти понятия и правда сходятся воедино.
У нас же все сошлось само собой. Мама тогда сказала: «Даже в этой ситуации папа взял всю тяжесть на себя и избавил нас от трудностей».
Сейчас, когда кто-то говорит мне о том, что у меня больше нет папы, пусть даже и не с целью оскорбить, задеть, я могу очень сильно обидеться. Мне об этом можно говорить. А остальным – нет, нельзя.
Из-за чего-то подобного я даже с девочкой, которая мне некогда лучшей подругой была, перестала общаться. Она мне однажды позвонила и начала рассказывать, как у нее умер попугайчик. Мол, я даже представить себе не могу, как она горевала, как плакала. Я просто трубку положила – ну как мне это слушать?
Я не могу представить себе папу сейчас. Не знаю почему. Хотя нет, знаю: трудно представить человека живым, когда видел его в гробу.
Вот чего я и правда не знаю, так это что было бы, будь папа жив. Я не знаю, как бы жила я, мама, сестра.
Наверное, я уже свыклась. Скоро будет год, как папы нет с нами. Мы прожили целый год, а я этого, в общем-то, и не заметила. Время летит очень быстро.
Быстро и медленно – одновременно. Иногда оно застывает. Когда я слышу по ночам мамины всхлипы в подушку. Или когда в плеере играют песни, которые десять лет назад папа записал на доисторический магнитофон.
Больше всего я жалею о том, что мы с ним так мало знали друг друга, так мало общались. Ведь мы были так похожи… Но ничего уже не исправить.
Тех уродов нашли. В тот вечер они ударили так еще девять человек. Пятерым повезло – они полностью оправились. А вот четверо остались инвалидами. Но инвалид – понятие растяжимое. Инвалид может быть со сломанной челюстью, а может быть и невменяемым… Что лучше – жизнь без сознания или жизнь лишь в чьем-то сознании? Я не знаю.
Уродов посадили. На какой-то такой чисто символический срок, года два или три, по-моему. Мне это не то чтобы интересно. В какой-то момент мне хотелось, чтобы они загнулись в тюрьме. Но у нас нет свидетелей – им не могут надбавить срок за убийство. В какой-то момент хотелось – но не сейчас. Несколько молодых парней. Я не хочу их даже видеть. Возможно, я простила их. Откуда я знаю их и их жизни… Они же тоже люди. А нам, людям, надо относиться друг к другу терпимее. Ведь жизнь прекрасна. И я хочу, чтобы все-все понимали это до того, как потеряют что-то очень и очень дорогое.
если вдруг
- Лучший способ заглушить в себе горе – общаться с самыми разными людьми. Не замыкайся в четырех стенах – это угнетает. Нужно отвлекаться на что-то стороннее.
- Не избегай разговоров о случившемся горе. Найди слушателя, с которым будет комфортно – который не станет копать, поучать, который просто побудет рядом.
- Вспоминай об ушедшем человеке только хорошее – так ты быстрее избавишься от комплекса вины.
- Не пытайся загнать эмоции внутрь. Если хочется плакать – плачь, пусть и не на людях.
- Постарайся в период стресса правильно питаться, полноценно спать, занимайся фитнесом – это поможет сбросить напряжение. Избегай сильнодействующих успокоительных: под влиянием горя может развиться привыкание.
Комментарий психолога. Бессмысленный комплекс вины
Практически каждый, кто пережил смерть близкого, проходит несколько этапов переживаний. Закономерно чувствовать тоску, боль, одиночество. Со временем подобные состояния обязательно проходят, уступая место новым событиям и эмоциям. Но бывает, осадок терзает годами. Это чувство вины. За то, что ссорились по пустякам. Что мало общались. Что не узнали друг друга глубоко. Что ты живешь, а близкого человека уже нет. Можно долго себя за это корить, прокручивая вновь и вновь былые события, думая о том, что стоило сделать иначе. Но ведь ничего уже не изменишь.Чувство вины перед умершим близким – тяжкий груз, заставляющий вновь и вновь оглядываться в прошлое и пропускать мимо себя события настоящего. Представь только, что есть возможность поделиться своим раскаянием с тем, кого уже нет. Вряд ли этот человек одобрил бы самобичевание, вряд ли бы ругал и вспоминал неприятные события, хотел чьей-то смерти вместо себя.
Делать выводы – вот единственный выход. Не повторять ошибок и беречь и ценить тех, кто рядом.
март 2008