Рита, 19 лет

Сморгонь – город маленький. Всего несколько десятков тысяч жителей. И все – свои. Все друг другу соседи, можно не бояться гулять допоздна, случайный прохожий – как брат. Я прожила там до 12 лет. Ничего выдающегося: я ходила в школу, дома делала уроки и ложилась спать. Раз в неделю бывала в церкви. Развлекалась бадминтоном и картами с родителями. Тогда у нас с мамой и папой не было причин и поводов для недопонимания. В один прекрасный день моему отцу предложили хорошую работу в Москве – должность главного инженера на заводе канцелярских товаров. Так всей семьей мы переехали из Белоруссии в большую столицу. В России у меня уже жила тетя. Она была учителем сольфеджио в Орле. Лена – так ее зовут – обещала посадить меня за пианино. Хоть и виделись лишь пару раз в детстве, мы были очень близки. Общаясь с моей мамой, Лена всегда просила передать трубку мне – мы могли болтать часами. Своих детей у Лены не было. Когда мы переехали из Сморгони, моя жизнь перевернулась на 180°. Мир вокруг стал абсолютно иным. Мне сразу не понравилась эта вечная тьма. Кажется, пасмурная погода передает людям мрачное настроение: никто не остановит тебя на улице, чтобы просто сказать «привет». Порой, когда теряла ориентиры, я боялась спросить дорогу. Я думала, что москвичей раздражает любое обращение. Первый день в столичной школе мне очень хорошо помнится до сих пор. Пересматриваю его, как видеоролик. Я стою за классной руководительницей. Она говорит: – Это Рита. Она из города Сморгонь, что недалеко от Минска... Я оглядываюсь вокруг и понимаю, как сильно отличаюсь от всех. Моя кофта с зайчиками смотрится весьма нелепо на фоне модных маек со значками. Мои новые одноклассники явно чувствуют себя хозяевами положения – не теряются перед учителями, сидят вразвалочку за партами. Я вижу, как мимо меня пролетает бумажный самолетик. У нас бы за такое сразу послали к директору. В первый же день меня привлекла одна девочка с задней парты. Пестрая зелено-фиолетовая одежда, из высокой рыжей прически во все стороны торчат пряди. Зовут – Женя. Оказалось, она – белая ворона, вечно витающая в облаках. Через два месяца мы с Женей подружились. Началось все забавно: как-то раз Женя сама ко мне подошла и спросила, как я отношусь к поп-музыке – ко всяким там «Иванушкам» и им подобным. Я сказала: никак. – Значит, не испортился твой вкус. – Женя стала дальше расспрашивать меня про мои интересы. Оказалось, у нас много общего. То есть даже не так: меня зацепило все то, что волновало не по годам развитую Женю. В моем доме этим никто не увлекался. Родители только телек смотрели – сериалы или новости. Вот и вся семейная культурная программа. Женя развлекалась иначе. Она писала стихи, лепила из глины, осваивала игру на гитаре, хоть и без особых успехов. У Жени стояли книжные стеллажи по всему коридору. В гостиной жил обшарпанный рояль. У нее были замечательные родители, которые с удовольствием рассказывали нам про свою походную молодость. Им очень нравилось, что Женя уже увлекается весьма взрослыми Достоевским и Булгаковым. Я благодарна Жене и ее родителям за то, что они помогли мне набрать в детстве некий культурный груз. Хотя именно из-за них у меня и начались дома неприятности. Начнем с того, что моей маме Женя откровенно не понравилась. Я часто бывала у Жени в гостях, после чего восторженно рассказывала родителям, как мы читали пьесы по ролям. Мне ее к себе приводить запрещали. Сперва мама ссылалась на головную боль, а потом в открытую не разрешала. Ее совсем не впечатляло наше общение. Мол, оно – в ущерб учебе. Конечно, мать была не права. Мы обе учились без троек. В седьмом классе мы с Женей записались в кружок искусствоведения при Пушкинском музее. Мне пришлось долго умолять родителей, чтобы они его оплатили. Через полгода мне сказали: хватит тратить деньги на воздух. Я все покорно бросила. Вскоре мы с Женей буквально «подсели» на театр. Поскольку денег у меня не было, мы говорили в кассах, что учимся на актрис – мол, нам полагаются бесплатные билеты на свободные места. Нас пропускали. Так мы просмотрели десятки самых разных спектаклей – они приводили нас к новым литературным авторам. После мы постоянно что-то сами писали или рисовали. Но и это вскоре надоело моим дорогим родителям. Они стали орать на меня за то, что я невесть где шляюсь допоздна. Так они придумали строгое правило под названием «комендантский час», в соответствии с которым ровно в 21:00 – ни минутой позже – я должна была являться домой. С тех пор даже и в 16 лет ни один спектакль я так и не досмотрела до конца. Чтобы не доводить до скандалов, я просто покорно не опаздывала. В какой-то момент Женя наткнулась на группу 69eyes. Мы стали носить готические вещи, красить ногти и губы в черный цвет и слушать тяжелую музыку. Только вот мне приходилось переодеваться в подъезде и стирать косметику в туалете какого-нибудь кафе, чтобы не пугать родителей своим видом. Как-то раз Женя познакомилась с семейной парой, которая владела детской театральной студией. И мы загорелись, как сухая трава. Уже скоро мы начали готовиться к постановке «Скупого» Мольера. Дома я всегда была ровно в 21:00, но мне постоянно делали замечания. В день премьеры я заранее предупредила родителей, что могу опоздать. Папа сказал, что разрешает задержаться, только если предварительно позвоню и сообщу, во сколько буду. Только на час. И только сегодня. Перед началом спектакля мне стало очень тоскливо. В зале были тети, папы и бабушки всех актеров. Мои родители явиться не изволили. Их такие мероприятия не только не интересовали, но и злили. Мы закончили играть в 21:15. В антракте я позвонила родителям. Когда я приехала, было 22:15. Прямо на пороге я получила звонкую пощечину. – Ты наказана. Запрещаю тебе выходить из дома в течение недели, – сказал мне папа и ушел к себе. Неделя в четырех стенах стала невыносимой мукой. Я жила на девятом этаже. Ключи родители забирали с собой. Я не могла даже подышать воздухом во дворе. Через 7 дней я как ни в чем не бывало пошла в школу с медицинской справкой, которую папа каким-то образом раздобыл в поликлинике. Женя, обрадовавшись мне, подарила томик Ремарка. Как только попала домой, я включила свою любимую тяжелую музыку тихо-претихо и погрузилась в книгу. – Что это за шум? – Мама вошла в комнату и, не дожидаясь ответа, отнесла мой магнитофон к себе. Однажды я открыла свой шкаф и увидела жуткий бардак. Стало ясно, что кто-то копался в моих вещах. Ответ поступил сам – за ужином: – Что эта за дикая одежда? У тебя нет нормальных футболок? Я попыталась рассказать отцу о готической культуре, о том, что ношу эти шмотки очень редко, да и то не в школу. Отец заставил меня выкинуть все мои любимые вещи в мусоропровод вместе с остальными отходами. Женя не знала, как мне помочь. Мы решили, что надо смириться с «уставом», пока я материально зависима. – Почему на этой книге нарисовано кладбище?! – спросила меня мать как-то раз, вломившись в комнату. – Мам, не беспокойся: это же Ремарк, немецкий классик… – Ты что – состоишь в секте? – Конечно, нет! – Не нравится мне книга эта, одежда твоя безобразная, театр… Там детей превращают в психов. Так мне и на кружок перестали давать деньги – пришлось снова бросить. Я побоялась жаловаться тете Лене: подумала, и она не поймет. На 16-летие родители заявили: – Будешь инженером. Пойдешь в политехнический. Сказать, что учеба в подобном институте не входила в мои планы, – не сказать ничего. Меня не интересовали ни математика, ни физика. Я хотела поступать в гуманитарный вуз, где можно было бы применить мои способности. Но спорить с родителями было бесполезно. Я открыла самый ненавистный учебник и принялась его зубрить. Я поступила. В начале сентября мы решили устроить праздник. Компания у меня была не пьющая и не курящая (в отличие от моих папы и мамы). Это были интеллигентные ребята, которые увлекались литературой и живописью и предпочитали музеи пивку. Мы сидели в осеннем парке. Отец появился внезапно. – Ты что тут делаешь? А ну, пошла быстро домой! Я совсем не понимала, за что он меня увел. Да еще и так перед друзьями опозорил. Дома мне опять стали говорить про секты и культ дьявола. Этот бред продолжался, пока я не сделала вид, что друзей у меня нет вообще. Сразу после занятий я тупо шла домой. Как-то раз в институте отменили последнюю пару. Я предложила Жене и еще двум подругам немного погулять. Мой отец снова мистическим образом нашел меня. Позже выяснилось, что родители следили за каждым моим шагом, активно общаясь с предками моих одногруппников. Одним ударом папа повалил меня на землю. Потом с силой взял за руку и тряхнул. – Ты что творишь? Зачем ты с этими извращенцами гуляешь? – Он ударил меня ногой в спину, затолкал в машину и увез. Я не знала, куда себя деть от позора и обиды. Просто в очередной раз разревелась. – Мы решили, что так больше не может продолжаться. Ты ведьма, что ли? Запрещаем тебе месяц выходить из дома. – Мама бушевала не хуже папы. Однажды она нехило избила меня зонтом при Жене, но об этом я даже вспоминать не хочу. Я не могла поверить в этот приговор. Куда деться? А как же учеба?! Первая неделя прошла в метаниях. Женя боялась мне звонить. Книгу не почитаешь: примут за «магический ритуал». Кино нормальное не посмотришь. Я тупо торчала в комнате перед телеком. Родители вечерами заглядывали ко мне. Если я что-то писала, они отбирали тетрадь. Если рисовала – выкидывали фломастеры. На второй неделе за мной все еще следили. Среди ночи я хваталась за книгу, пока родители спали. Утром я прятала вещдок под кровать и снова шла к телевизору. Третья неделя была невыносимой. Я чувствовала, что начинаю сходить с ума. Я не могла есть, не могла больше видеть свою комнату, но... При этом мне уже больше не хотелось выходить из дома. Мне просто стало страшно. Я плотно зашторила окна. Как-то вечером родители нашли грустные стихи, которые я написала еще во время первого заключения. Там были строки про мистику. Родители уверились: я точно сектантка. Когда у нас дома появился священник, я совсем не знала, куда себя деть. – Поговорите с ней, святой отец.– Мама привела его в мою комнату. Он просто сел рядом и стал слушать меня. Я рассказала про то, что мне запретили выходить из дома, читать и встречаться с друзьями, про страхи, которые появились, – перед улицей, шумом, посторонними. Оказалось, я очень боялась дня, когда наказание закончится и придется выйти из дому. Священник тихо и ненастойчиво посоветовал мне помолиться. А родителям без обиняков сообщил, что я нездорова – мол, следует срочно обратиться к врачу. – Да, абсолютно нездорова. – Папа не спорил. – Совсем псих. Наступила последняя неделя. В один из дней мне позвонили из деканата. Я месяц не появлялась в институте – никакие отмазки не помогали. Мне предложили забрать свои документы. Отец наорал: – Видишь, до чего ты дело довела? Сама во всем виновата. Если и правда отчислят, мы тебя накажем. Но я ничего не могла сделать. Я не могла выйти на улицу. Меня никто не держал, но мне было страшно. Так прошел еще один месяц перед телевизором. День тянулся за днем, и я уже не чувствовала, когда заканчивается «сегодня» и наступает «завтра». О том, чтобы сопротивляться, я и думать забыла. Родители решили, что я неисправима, и превратили мое заключение в бессрочное. Но меня это уже не интересовало. Не знаю, как описать ощущение, когда ты не был на улице столько времени. Я не считала, сколько дней прошло. Кажется, около трех месяцев. Однажды кто-то позвонил поздно ночью. Я успела поднять трубку, пока не проснулись папа с мамой. Это была моя тетя – Лена. Она немного знала о том, что со мной происходит. – Я помогу тебе. – На этом наш разговор начался и закончился. Когда отец заявил, что отправит меня к бабушке в родную глухую белорусскую деревню, я встрепенулась. В панике я набрала тете, пока родителей не было дома. Лена выросла под жутким родительским гнетом – она поняла меня. По плану побега я, оставшись дома одна, позвонила по тому телефону, который тетя мне продиктовала. Через час пришел взломщик и вскрыл дверь. У подъезда уже стояла машина. Я, дико дрожа, судорожно запихала несколько вещей в рюкзак и села в автомобиль. Лена ждала меня на вокзале. Родители позвонили через день. Сами догадались, куда я делась. Скандала мы миновали тетиной гениальностью. Она сказала: ребенку надо пожить в тишине. Вопрос стоял ребром: либо меня оставляют на время в Орле, либо Лена заявляет милиции о моем домашнем аресте. Оказалось, существует уголовная статья о «насильственном заключении». Я далеко не сразу пришла в себя. Какое-то время я еще продолжала свое затворничество. Если изредка тете и удавалось затащить меня на прогулку, то через 15 минут я уже орала, что хочу обратно домой. Лена привела ко мне психолога. Диагноз был поставлен мгновенно: синдром заложника. Родители так «забили» меня, что с дикими фобиями я уже не могла справиться сама. Психолог рассказала мне про пассивность – про «постоянное чужое доминирование над собственной волей», про то, что я не могу принимать решения самостоятельно. Потребовалось много времени и психологических хитростей, чтобы я смогла гулять сначала тридцать минут, потом час, потом больше. Сейчас я почти здорова. Я устроилась на работу. Даже обросла друзьями. Мама с папой периодически звонят и спрашивают, как я поживаю. Они, кажется, смирились с новым положением вещей. Раньше я думала, что мои родители бездуховные – не понимают меня потому, что не способны понять искусство. Оказалось, все несколько иначе. Психолог объяснила: после переезда в Москву их просто охватил самый настоящий страх перед жизнью – перед новым менталитетом, порядками, людьми. На мне они и вымещали свои фобии. Конечно, это не оправдание, но все же какая-никакая причина. Когда окончательно встану на ноги и буду материально независимой, я встречусь с ними и скажу, что все простила. Мне важно увидеть маму с папой именно тогда, когда почувствую полную самостоятельность, чтобы суметь общаться на равных. Еще я непременно когда-нибудь вернусь в Москву. И мы вместе с Женей или даже с родителями не раз сходим во МХАТ или в Пушкинский.